Антонина Завадская
Этот рассказ основан на реальных событиях из жизни моих деда Гриши и бабушки Жени и навеян неоднозначным выступлением Коли из Уренгоя в бундестаге.
Григорий лежал на взгорке, прикрыв глаза. Коровы лениво пережёвывали траву, некоторые потихоньку укладывались, утомлённые хождением по кустам у опушки, где была самая сочная травка. «Скоро подойдёт связной из отряда, – подумал Григорий, – самое время: бабы и детишки, ходившие в пущу за ягодами, должны уже возвращаться, чтобы заняться работой по дому и в огородах». Тревожно на душе у Гришки-пастуха, как всю жизнь звали его на выселках. Сколько себя помнит Григорий, всегда он был при стаде, с малолетства остался сиротой, вот и пришлось зарабатывать себе на жизнь. А что ещё мог делать 10-летний мальчуган, как не пасти общественное стадо за кусок хлеба и несколько злотых? Старший брат работал в лесу на заготовках, пропадал там по нескольку месяцев, и Гришка оставался один. Но он не жаловался — такая, знать, судьба. Бабы жалели сироту, время от времени клали в его полотняную торбочку к хлебу с картошкой то кусочек сальца, то домашнего сыра, а то и варёное яйцо доставалось. Плохо стало мальцу, когда брат женился. Ух и жадная была эта братнина Шурка: не пускала Гришу даже за стол. Он усаживался у порога на низкой скамеечке, Шура кидала ему пустой картофельный блин-окраешек, которым хозяйки обычно прикрывали всю стопку пропитанных растопленным смальцем толстых блинов, чтоб те подольше не засыхали. И пилила, пилила Гришку без конца: всё не так и не этак.
Григорий приподнялся на локте, окинув взглядом своё стадо. Коровы мирно лежали, лениво пережёвывая съеденное. Солнце высоко стояло в небе, лето 1943-го выдалось жаркое, сухое. «Это в 41-м, когда на смену Советам пришли немцы, дождило», – вспомнил Григорий.
Точно, как раз дождь шёл, когда Гришка возвращался с Березины с уловом, и его догнала немецкая колонна. Он даже испугаться не успел, когда его окружили мотоциклисты в чужих касках, что-то крича на своём лающем языке. Потом всех оттеснил переводчик и по-русски спросил, где найти врача, потому что машина господина лейтенанта подорвалась на мине, и ему срочно требуется помощь.
– Какой же у нас может быть врач? – удивился Гришка. – Врач у нас в районе, вёрст пятнадцать отсюда.
– В район не успеем, – отозвался переводчик, – кровью истечёт.
– Так вашего лейтенанта к Прокопихе надо, – сказал Григорий, – она руду заговаривает, кровь то есть, если кто поранится, все наши к ней идут.
– Показывай дорогу.
Григория усадили в мотоциклетную люльку, и он показал дорогу к дому Прокопихи. Немецкий лейтенант был совсем молоденький, беленький такой, по мысли Гришки, ненамного старше его Василька. Метался в беспамятстве, всё норовил сорвать повязки с груди, тяжело дышал, и что-то булькало у него внутри при каждом вздохе. «Не жилец», – тихо шептались окружившие дом знахарки вездесущие любопытные бабы. Но Прокопиха – таки выходила немчика. Неделю пробыл он у знахарки. Хотя пришёл в себя уже на второй день, только был ещё настолько слаб, что немцы не рискнули везти его дальше, оставили офицера под охраной. И совсем не страшные тогда были те немцы: весёлые, один всё на гармошке губной наигрывал, не охальничали, только кур пришлось бабам по пуням прятать: очень уж охочи были до курятины. Детишки, те совсем осмелели, угощали немцев огурцами и даже трогали тихонько блестящие мотоциклы.
«Да, – думал Григорий, – тогда ещё немцы вызывали не страх и ужас, а тревожное любопытство. Это позже, когда везде появились расклеенные приказы, в которых постоянно повторялись слова «орднунг», порядок по-немецки, и «расстрел», а потом и начались те самые расстрелы (за спрятанное зерно, за укрывательство евреев и раненых красноармейцев расстреливали целыми семьями, не щадя даже малых детишек), при виде немцев сельчане старались схорониться от греха подальше».
Тихий свист прервал раздумья Григория. Он неторопливо поднялся, окинув взглядом стадо, и двинулся к молодым сосенкам. Там уже ждал его Михаил, Гришкин связной из отряда «Мстители». По заданию отряда ходил Григорий на станцию продавать масло, творог, сметану, а заодно получал или передавал записки тем покупателям, что сами находили Гришу и произносили слова пароля. По ночам его Женька пекла для партизан хлеб, который на рассвете забирал всё тот же Михаил. Вот и вся помощь партизанам. А что делать, пятерых детишек надо поднимать, не пойдёшь с винтовкой по лесам, не бросишь семью.
Григорий протянул Михаилу кисет, затянулись самосадом. Всегда весёлый и разговорчивый, Михаил сегодня хмуро молчал.
– Случилось что? – спросил Григорий.
– Да, – коротко бросил Михаил и, затянувшись табаком, продолжил: – В лес тебе надо.
– Долго думал? А детишки мои пусть с голоду мрут? – мрачно произнёс Григорий.
Михаил помолчал, потом, с трудом подбирая слова, начал рассказывать. В отряд к ним пришёл сельчанин из Ятолтович. Туда ворвались хохлы из УНСО и немецкая зондеркоманда. Согнали сельчан на площадь и приказали всех детей до пятнадцати лет собрать в церкви. На вопрос, зачем, бендеровец-переводчик, ухмыляясь, пояснил: «Фюрер, когда проезжал в Винницкую ставку, обратил внимание, что у белорусов большие семьи, много детей. Столько рабов ему не надо. Да и немецкие учёные установили, что дети съедают хлеба больше взрослых. Вот мы и будем экономить хлеб для рейха».
Михаил замолчал.
– Ну что ты, не тяни. Что дальше? – задыхаясь, выдавил из себя Гришка, понимая уже и не принимая жуткую правду.
– Дальше? А дальше сам знаешь что: согнали детей, а взрослым сказали: хотите — идите с детьми. Женка того мужика пошла с детьми, восемь их у них было, а он остался. Всё рассказывает, как шли они, а жена сынишке младшему говорила: «Зачем ты, Иванка, резиновые боты обул, ножки долго гореть будут».
Григорий глухо застонал:
– Гады, как земля их носит!
– Гриш, ты бы шёл к нам в отряд, не убережёшь ведь своих, если что. А не можем мы с семьями, сам понимаешь: нет у нас связи с Москвой. Вот к брянским партизанам регулярно самолёты с Большой земли боеприпасы, харчи доставляют, а обратно раненых и детишек с бабами забирают, – сказал Михаил.
– Нет, Миша, я со своими. Что Бог даст…
– Ну бывай. Там в твоей землянке муку забери, пусть Женька хлеб ставит, под утро заберём. Никто не интересуется, почему по ночам дым из трубы валит?
– Да нет, может, и замечают, но не спрашивают: народ у нас понятливый, гадов нет.
Михаил кивнул и исчез за кустами. А Гриша постоял, задумавшись, потом защёлкал бичом, сгоняя своё стадо к речушке: надо напоить коров и гнать домой: в самую жару коровы отлёживались в своих хлевах, да и хозяйкам подоить скотину надо.
После водопоя отяжелевшие коровы сами неторопливо направились к деревне. Гришка шёл, думая об услышанном, вздыхая, время от времени подгоняя отставший скот. У сарая ждал его средненький – десятилетний Андрейка. Только закрыл Зорьку, взял ведро, чтобы набрать воды в колоду, и тут увидел в соседнем дворе у Панкрата немцев. Григорий мгновенно толкнул в траву Андрейку, шепнул: «Ползи, сынок, в овражек, там, в осоке схоронись», – а сам уже видел, как к нему во двор по-хозяйски шагают немцы, пригляделся, нет, оуновцы. «Вот оно, и по нас пришло – не миновало. Деточек жалко, и не жили совсем», – мелькнула мысль, и Григорий обречённо шагнул навстречу «гостям».
– Здоровеньки булы, – радостно осклабились бендеровцы.
– Здоровей видали, – хмуро ответил Гришка.
– Давай, мужик, собирай своих и хутэнько на площу.
– А что там будет? – с надеждой (вдруг обойдётся: приказ какой зачитают) задал вопрос Гришка.
– Медальку всем дадут и каравай, – заржал младший из оуновцев. Старший резко оборвал:
– Кончай шутковать. А ты, хозяин, поспеши: там всё и узнаешь.
На крыльцо вышла встревоженная Женька.
– Собирай детей, – сказал Гришка, – на площадь надо.
– Так Андрейка… – начала говорить Женя, но Григорий резко крикнул, не дав договорить:
– Кому сказано: всех детей собирай, и быстро на площадь!
Женька метнулась в хату, поняв сразу, что пришла беда: никогда за все годы ни разу не повысил на неё голос Григорий. Приказав Васильку выводить Надюшку, взяла на руки маленького Володьку, за руку шестилетнего Севу и, испуганная, кинулась на улицу к Гришке. Вышли за ворота. Сельчане потихоньку стекались на площадь, гомоня, вглядываясь в окружавших площадь немцев, гадая, зачем их тут собирают. Стояли, переговаривались, утихомиривали ребятишек. И вдруг на минуту стало тихо, всё поняли люди, увидев оцепление и нацеленные на них пулемёты. А потом крик, слёзы.
– Простите меня, если обидела кого, последний наш час пришёл, – крикнула Прокопиха.
Бабы обнимались, целовали детишек, кто выл, кто слал проклятья, многие упали на колени, твердя слова молитвы. Маленькая Верочка, дочка Василины, подбежала к стоявшим в оцеплении оуновцам:
– Дядечка, не забивай мяне, я песенку спою, хорошую, про перепёлочку. И звонкий детский голосок старательно вывел: «Ты ж мая, ты ж мая перапёлачка, ты ж мая, ты ж мая невяличкая...». Каратели замерли. Затихла толпа. И вдруг кто-то из детей подхватил мелодию, потом ещё и ещё, и вот уже взрослые с какой-то обреченной яростью стали выводить слова немудрёной народной песни.
Закончилась песня. Все молчали, потрясённые. И тут тишину нарушил голос старого Шибута:
– Ждут чего-то, команды какой, что ли. Иначе давно бы уже кончили. И все с надеждой замерли, застыли: а вдруг и правда…
И в этой тишине где-то вдалеке послышался шум мотора. Подкатил блестящий автомобиль, из него выпрыгнул стройный подтянутый офицер.
– Гляди, Прокопиха, это же твой немчик, – вскрикнула какая-то женщина.
Это на самом деле был тот самый лейтенант, которого выходила деревенская знахарка.
– Да не лейтенант он, капитан уже, – сказал кто-то из парней, – выслужился на крови.
Толпа затихла. Белокурый капитан подошёл к офицеру из зондеркоманды, протянул ему какую-то бумагу, что-то объяснял, жестикулируя. Потом обернулся к толпе сельчан, начал говорить по-немецки. Оуновец перевёл: «Немецкое командование дарит вам жизнь, потому что вы спасли их офицера. Вас перевезут в район, в Юратишки, там будут решать, как быть с вами дальше. Сейчас вы пойдёте собираться, грузите на телеги пожитки, запасы еды, коров можно будет взять с собой, привязав к телегам. Расходиться будете организованно. Каждую семью будет сопровождать немецкий солдат. Мелкая живность: козы, овцы, куры, поросята – будет реквизирована для нужд великой Германии.
Люди спешно стали расходиться по домам. На сборы дали всего два часа. Григория сопровождал старый усатый немец. Как только зашли во двор, Женя шепнула мужу:
– Андрейка где?
– В овражке в осоке затаился. Надо позвать. Пойду к сараю.
Но немец перегородил путь, подталкивая Григория автоматом к дому: мол, собирай пожитки.
– Пан, сын у меня там, – сказал Григорий.
– Партизанен? – с угрозой спросил немец.
– Не. Малец, киндер, – вспомнил немецкое слово Григорий.
Немец подтолкнул Гришу стволом автомата к сараю. Григорий бегом бросился к овражку:
– Андрей, Андрейка, сынок!
Но Андрей не отзывался, потому что немец тоже решил поучаствовать в поисках и гортанно кричал:
– Андрэ, Андрэ!
Больше получаса бродил Гриша по осоке, пока не наткнулся на замёрзшего измученного сынишку. А тем временем Женя с детьми связали немудрящую одежонку в узлы, собрали инструмент мужа, картошку из подпола набрали в мешки, уложили в корзины весь провиант, что нашёлся в доме. Постояли молча на пороге своей хаты. Как же не хотелось покидать отцовский дом. Что ждёт их впереди? Скитаться по чужим углам незавидная доля.
Только к вечеру добрались сельчане со всеми своими пожитками в районный центр Юратишки. Их загнали на бывший рынок, где до войны продавали скот. Рынок был ограждён колючей проволокой. Людям пришлось ночевать прямо на телегах, никакого укрытия больше не было.
Утром им объявили, что, пока принимается решение о их судьбе, мужчины будут работать грузчиками на станции, женщины в поле, дети и старики останутся в лагере. Лошадей и коров надо будет пасти, пусть выбирают себе пастуха. Ну а кого же выбирать, если не Григория. Так Гриша снова выгнал своё стадо на пастбище. С тревогой думал он о своей семье. Что их ждёт? Как долго придётся детям сидеть за колючей проволокой? Что будут делать, когда закончится картошка? Хлеба хватит ещё на два дня. Есть кусок сала, будет молоко. Но надолго запасов не хватит. Что тогда? Немцы кормить не обещали.
Потянулись тяжёлые дни ожидания. Мужики, возвращаясь со станции, рассказывали, что в Германию гонят огромное количество поездов, и в каждом составе есть вагоны с людьми. «Вот ещё одна беда, – думал Гриша, – старшенькому Василю уже шестнадцать, как бы не угнали в Германию. Надо упросить старосту взять Василя себе в помощники, может, даст Бог, уберегу сына».
Беда всё же пришла в их семью: в первой партии тех, кого забрали в Германию, была сестра Жени, Марылька с 15-летней дочкой. Всю ночь проплакали-проговорили сёстры, прощаясь. Будто чувствовали, что уже никогда не увидятся.
А Григорию повезло: помогли партизаны из отряда. Прислали за ним своего человека, что служил в полиции. Полицай забрал Григория со всей семьёй к себе в дом под видом работника.
А в первых числах июля Красная армия погнала фашистов с белорусской земли. И пришла Григорию повестка. Заплакала Женя:
– Как же я одна с детьми?
– Ничего, родная, как все.
Но всё же сказал Гришка военкому: «Что ж я буду на фронте делать, я в армии не служил, военному делу не обучен, всю жизнь при коровах и лошадях». «Ничего, – ответил тот, – научим. Да и в армии лошади тоже есть».
Так Гришка-пастух стал рядовым артиллерийской бригады, был ездовым при миномётном расчёте. Миномётчики, совсем молодые ребята, чуть за двадцать, называли Гришу батей, старались беречь его, помогали писать письма домой, поскольку учиться Грише в школе не довелось.
Вернулся Григорий к своим майским днём, с новенькой медалью «За отвагу» на груди и с чемоданчиком в руках, в котором был патефон. Очень хотелось ему детишек порадовать. Знал, что не до веселья им было, всё хозяйство на их руках. Хорошо, хоть картошка была, а вот хлеба почти не видели, об этом писала ему Женя в письмах.
Защемило сердце у Гришки, когда подошёл он к родному дому. Во дворе никого не было. Где же Женька? Где детишки? Зашёл солдат во двор, поднялся на крыльцо, протянул руку к двери, но она распахнулась сама, и на грудь к нему бросилась, рыдая, Женька.
– Ну что ты, что ты, – только и сумел произнести Григорий, уткнувшись в волосы жены, вдыхая такой родной запах. – Что ты плачешь, живой ведь, вот вернулся. А дети где?
– Василь в лесу на заготовках, кормилец наш. Андрейка с Надюшкой в школе, второй класс заканчивают. А Севка с Володькой на Березину отпросились, рыбачат там. Да так наловчились, что десятка два пескариков приносят на уху, – стала рассказывать Женя. И про то, как тяжело приходится в лесу на заготовках Василю, но не жалуется парень, всегда с гостинцами возвращается для младших, а своей любимице Надюшке, единственной сестричке, то платочек принесёт, то даже платьюшко как-то купил с премии. Только не довелось носить то платье Наде: пришлось выменять на соль. А у Андрейки с тех пор, как простоял в ключевой воде в овражке, ноги не проходят, хромает малец, согнутая спина стала. Учительница в школе жалеет парня. Парт ведь нету, сидят все на полу, пишут карандашами на обойной бумаге, прислоняя её к стене. Так учительница свой стул Андрейке отдаёт, а он ещё и Надюшку рядом усаживает. А Прокопиха отдала Жене немецкую парашютную сумку, и Женя сшила из неё Наде платье. А ткань ноская, надолго хватит.
– Ой, – спохватилась Женя, – что ж это я всё болтаю, ты же голодный небось. Сейчас мальчишки с Березины вернутся, уху сварим. А у меня в чугунке картошка ещё тёплая. Жаль, грибочки уже все доели. Осенью много набрали, насушили. Да ведь хлеба-то совсем и не видели почитай, пекла иногда, если удавалось что-нибудь выменять на муку, только хлеб тот с корой напополам, а то и с сосновыми иголками. Ну да ладно, не мы одни – все так живут. Справимся. Главное, что ты вернулся, живой, руки-ноги целы, и хлеб у нас будет.
Григорий развязал свой сидор, достал платок, накинул на плечи любимой. Зарделась Женя, метнулась к зеркальцу: красота какая, розы алые – будет в чём в церковь ходить. Обняла мужа.
– Завтра в район поеду, надо в военкомат документы отнести. Может, что выменять есть на муку?
– Нету ничего, Гришенька, молоко дети всё выпивают, растут ведь, а картошка-то уже заканчивается, не дотянуть до нового урожая, – горестно вздохнула Женька. – Уж не знала, чем и кормить буду: по две картохи в день даю да молочко.
– Ничего, мать, проживём.
– Гриш, а что за чемоданчик у тебя? – кивнула Женька на патефон.
– Да так, это в район надо отнести, – помолчав, не сразу ответил Григорий.
Потом прибежали младшенькие с рыбалки, не сразу признали отца в этом подтянутом строгом солдате. Надюшка с Андрейкой вернулись, три километра приходилось им идти до Пацевичской школы. Григорий обнимал виснувших на нём ребятишек, горестно вздыхал, глядя на измождённые их лица – одни глазёнки остались, поглаживая по худеньким – одни позвонки торчат – спинам. Он всё сделает, чтобы только накормить их, вырастить, все силы отдаст.
Утром, отправив старшеньких в школу, запряг Григорий свою Ласточку, внучку той, которую больше жизни любил покойный тесть, обнял Женьку, положил на телегу чемоданчик.
– Смотри, Гришенька, тут у нас, люди говорят, в лесу неспокойно. Кто-то то ли немцев видел, то ли полицаев.
– Ничего, Жень, не сунутся они. Звери по ночам шастают.
Приехал Гришка в райцентр, закончил свои дела и направился на рынок. Открыл чемоданчик, завёл пружину патефона, поставил пластинку. Собрался вокруг его телеги народ, слушали «Рио-Риту», качали головами: не видели никогда такой диковины.
– Почём музыку продаешь, дядя? – пробился сквозь толпу парень в добротной косоворотке и смазных сапогах.
– Не продается, – твёрдо сказал Гришка. – Меняю. На мешок муки.
– Ишь, дядя, чего захотел: мешок на музыку.
– А ты отойди, коль тебе не надо, желающие найдутся, – произнёс Григорий, меняя пластинку с фокстрота на вальс.
Парень молча слушал, потом решился, начался обычный в таких делах торг. Григорий не уступал, только менял одну за другой пластинки на патефоне.
– Ну Бог с тобой, – произнёс парень. – Жениться я собрался, так что музыка позарез нужна. Вот это будет свадьба!
Уже темнело, когда Гришка подъехал к дому. Всё его семейство высыпало во двор.
– Ну вот, жена, доставай дежу, ставь тесто: завтра хлеб будешь печь, – сказал Гришка, снимая с воза мешок с мукой.
Всхлипнула Женька, радостно закричали ребятишки: «Хлеб! Хлеб будет завтра!». И все бросились в стодолу за дежой, а Надюшку Женя отправила к Прокопихе за закваской.
Рано утром назавтра Женя вытопила печь, собрала угли, куриным крылом чисто вымела от золы и на деревянной лопате ловко отправила в печь два каравая. Закрыла заслонку и, счастливая, устало опустилась на лавку, прикидывая, на сколько хватит хлебушка её семье. «Картошку растянем на месяц, на завтрак теперь можно картофельных блинов напечь, в лес за строчками старшенькие сходят, щавель уже скоро будет, крапива на суп, рыбу Гриша с младшими наловит – проживём. Главное, что хлеб теперь будет», – вела свой нехитрый подсчёт Женя. Надюшка вертелась тут же, у печи, по субботам ребятишки в школу не ходили. По хате разносился аромат пекущегося хлеба. Скоро и мальчишки подтянулись, уселись на лавку около стола, не сводя пристального взгляда с печной заслонки. «Ну всё, пора доставать», – произнесла Женя и открыла заслонку. Круглые караваи, казалось, гордо поглядывали на людей, красуясь и разнося аромат на всё село. Все заворожённо смотрели за Жениными руками, даже Гриша застыл у двери. Женя накрыла стол льняной скатертью и аккуратно, один за другим, вынула караваи из печи деревянной лопатой. Бережно положила хлеб на скатерть, сбрызнула легонько корочку водой и накрыла чистым полотенцем.
– Мам, а когда хлебушек есть будем? – спросила Надюшка.
– Вот егоза неугомонная, ведь знаешь, что горячий хлеб есть нельзя, надо подождать, пока он остынет, – ответила, улыбаясь, мать. – К обеду будет вам хлебушек. Ступайте к явору, там уже щавель подрос, да крапивки соберите. Будут сегодня у нас на обед щи зелёные с хлебушком. А ещё сегодня в гнезде два яйца нашла, стали наши несушечки нестись, так что щи будут, как до войны.
– Ура! – радостно завопили дети и со всех ног помчались выполнять материнское задание. А Женя шагнула к Григорию, крепко прижалась к мужу и тихо прошептала: «Счастье ты моё, Гришенька, родной мой».
За обедом собралась вся семья, только Василя не было, он ожидался завтра, в воскресенье. Гриша сидел за столом в окружении ребятни, Женя вытащила чугунок со щами, взяла половник. И тут вдруг отворилась дверь. «Кто это к нам?», – удивлённо подумал Григорий (не принято было у сельчан в обед заходить к соседям). Увидел побледневшее Женино лицо: на пороге стоял немец, страшный, в заскорузлой шинели, обросший, с винтовкой в руках. В хате повисла тишина, только слышно было, как отбивали время ходики на стене. «Брот!», – гортанно крикнул немец, бросив винтовку, схватил двумя руками лежащий на столе каравай и жадно впился в него зубами. Как перелетел через стол Григорий, он и сам не понял, но через секунду он уже вязал непрошеному гостю руки.
– Божечки, божечки, откуда ж он взялся? – растерянно спросила Женя, повторяя это своё «божечки».
– Да похоже, это из бобруйского котла, год отсидел в нашей пуще.
Немец затравленно смотрел на Григория, не спуская с него глаз.
– И что с ним делать теперь? – спросила Женя.
– А что тут делать. Винтовку отнимем, и пусть идёт в район, – ответил Гришка. – Дорогу покажем. Там разберутся, что с ним делать. Войне конец, домой, наверно, отпустят. И, обернувшись к немцу, почему-то очень громко выговаривая слова, произнёс:
– Гитлер капут! Домой, домой иди, – махнул рукой Григорий.
Немец кивнул, сделал шаг за порог, обернулся, бросил такой взгляд на лежащий на столе хлеб, что у Гришки сердце заныло, шумно сглотнул слюну и обречённо двинулся во двор. Открыл калитку. «Видно, от гумна шёл, от сараев, потому и не заметили мы», – подумал Гришка. Поднял винтовку (ржавая вся, без патронов), вышел вслед за немцем, вгляделся в сутулую спину в мышиного цвета шинели и вернулся в хату. Взглянул на молча сидевших детишек, взял нож, резко взмахнул рукой, отсекая чуть ли не половину каравая, и бросился вслед за немцем. Догнал его, молча протянул немцу хлеб. Тот схватил кусок, прижал к себе, посмотрел слезившимися глазами на Григория и тихо прошептал: «Данке». Гриша резко развернулся, пошёл к дому, не оборачиваясь.
– Папка, папка, ты зачем немцу наш хлеб отдал? Он же враг! – кинулась к нему Надюшка.
– Мы победили, дочушка, он уже не враг, он просто голодный человек, – прижав к себе русую головку дочери, тихо произнёс Гришка-пастух.
/5748d167934daac.s.siteapi.org/img/q71e38tiuj484g804w8w4c48gcksc0)